Главный редактор ПостНауки Андрей Бабицкий побеседовал с Михаилом Соколовым, профессором социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге.
— Сколько в России ученых?
— Зависит от того, как мы определим ученых. Докторских степеней порядка 50 тысяч, кандидатских в несколько раз больше. Людей, которые заняты исследованиями, меньше. Все станет расплывчатым в момент, когда мы попробуем определиться, что значит «заниматься исследованиями». Теоретически все преподаватели занимаются исследованиями, чтобы написать диссертацию и иметь возможность преподавать, но делают это, только чтобы выполнить требования ВАК. Общее качество исследований, которые людям приходится производить, хотя им не очень хочется, соответствующее.
— Есть ли исследования, о которых нам неизвестно, которые не найти в открытых базах статей?
— Например, оборонная наука: даже приблизительно неизвестно, сколько там людей. ВАК сейчас не публикует статистику по кандидатам и докторам военных наук. Наверное, эти люди тоже существуют и защищают диссертации, но мы не знаем, сколько их. Также есть большая корпоративная наука, IT и другие прикладные области, в которых граница между исследованиями и практикой размыта.
— Что делает ученого ученым? Очевидно, есть Google Scholar, базы данных с публикациями. А если ученого там нет, как понять, что это действительно ученый?
— За него или за нее должны поручиться другие ученые. Наука — это система рекомендательных отношений. Научные институты сохраняют поручительство одних ученых за других. Чтобы опубликовать в журнале статью, нужно, чтобы какое-то количество людей одобрило ее как потенциально научную: редактор журнала, рецензенты. Если редактор публикует плохие статьи, журнал теряет аудиторию. В идеальной картинке эти отношения — круговая порука, где все находятся под контролем своих коллег. В закрытом сегменте науки, например военной, круг этих коллег будет значительно уже.
— Получается, проблему демаркации — кто ученый, а кто нет — я не могу решить? Могу только выбрать сообщество и сказать, что верю этому сообществу?
— Да. К тому же выбрать сообщество — задача, далеко не всегда решаемая. Она решается исключительно путем героических усилий сообщества.
Однажды я в качестве лектора оказался перед аудиторией ядерных физиков, которые на второй минуте взяли инициативу и все оставшееся время объясняли, что социология не наука. Я сумел их задеть описанием того, как выглядит наука глазами чиновника, которому нужно дать денег на науку. Чиновник точно не знает, ученый ли перед ним. И если дать денег не тому, может плохо кончиться для карьеры чиновника: заподозрят в непригодности или коррупции. Тут у меня взяли инициативу, потому что эта перспектива представляла ученых как прощелыг, а решение предложили очень простое: нужно было дать деньги научному сообществу, и оно бы само распределило.
Отчасти это отражает опыт физиков. В физике действительно есть одно сообщество и строго выстроенная иерархия, там не оказывается случайных людей. Но это не всегда так. В областях вроде медицины или биологии мы обнаружим несколько групп, которые считают друг друга не вполне учеными. Даже если у нас есть сообщество, в котором все всех знают, чиновник не может взаимодействовать с сообществом, ему нужны представители, которых нужно официально назначить. Публично все ученые должны выбрать человека, за которого они поручатся.
Пример удачной с точки зрения легитимности системы — британский REF (Research Excellence Framework), в котором ассоциации выбирают экспертов, читающих статьи, а потом на основании этих статей строят рейтинги университетов. В его сторону есть много критики, но, по крайней мере, нет критики по поводу принципа отбора кандидатур: мы сами проголосовали за тех, кто нас оценивает, и некого винить. Для этого нужны консолидированные и хорошо функционирующие профессиональные ассоциации. В Британии они есть, а в России их нет в большинстве дисциплин, и кто за кого может проголосовать — мы не знаем.
Разумеется, социология не наука в том смысле, в каком физика — наука, но это не значит, что она бесполезна. Знание иностранных языков тоже не наука, но если бы никто не знал, как переводить с одного языка на другой, то было бы плохо. Социология в этом смысле похожа на перевод с языка на язык: она позволяет одним людям понять, как их видят другие люди.
— Если у дисциплины нет глобального, международного сообщества, это плохо?
— Некоторым дисциплинам удается создавать транснациональные сообщества, что говорит об их особенности. Социальные науки такими не являются и, может быть, никогда не будут. В силу своей функции перевода они обращаются к конкретным аудиториям. Есть какое-то количество людей, о которых мы хотим узнать, как они смотрят на мир, для того чтобы с ними взаимодействовать. Социология — это всегда изучение конкретной группы, с которой взаимодействует другая группа. Для третьей группы это вовсе не обязательно будет актуально.
Глобальная социальная наука может возникнуть, если мы берем развитие количественных статистических методов. Это действительно глобальная часть социологии или экономики, которая развивается примерно по схеме естественных наук. Но вряд ли когда-нибудь все социальные или гуманитарные науки будут глобальными, и сравнивать с естественными дисциплинами тут нет смысла.
— Как понять, что ученый занимается наукой, а не симуляцией деятельности?
— Это сложно понять по двум причинам. Во-первых, мы читаем историю науки задом наперед: мы берем нынешнее состояние и находим то, что привело к этому состоянию. Все остальное забывается, мы не помним о ложных ходах, об опровергнутых теориях, хотя большинство существовавших теорий были опровергнуты. На бессмысленные теории было потрачено больше усилий, чем на теории, которые мы признаем рациональными. С тем, чем многие ученые занимаются сегодня, неизбежно произойдет то же самое.
Во-вторых, раньше было то, что мы сегодня наукой не считаем. Или это никогда не было наукой? Была ли алхимия наукой? А внесли ли алхимики вклад в развитие химии? То, что мы сегодня не воспринимаем как науку, было вполне легитимной формой научного поиска, потому что никто не знал, как правильно это делать.
Есть три дорожки, только одна из них ведет к нужной цели. Кто двигался по двум другим — они либо совсем не помнят, либо сожалеют о том, что потратили свою жизнь зря. Но если бы этих людей не было, никто бы не пошел по верной дороге. Затраты, которые были в свое время сделаны, для того чтобы исследовать неплодотворные пути, были необходимы, чтобы кто-то прошел по плодотворным.
Например, есть сотни курганов. В большинстве курганов ничего не найдется. Можно ли сказать, что люди, которые раскапывали пустые курганы, делали это зря? В каком-то смысле зря: они ничего не нашли. С другой стороны, они выяснили, что там ничего нет.
Есть большое количество работ, которые ничем не завершаются, экспериментов, которые не приносят результатов. С одной стороны, результата нет, с другой — какая-то возможность закрыта, никто больше не потратит время на этот курган.
— В России маркером того, что ты ученый, является диссертация. При этом какое-то количество людей покупают диссертации. Их много?
— Оценки этого рынка косвенные. Можно разговаривать с людьми, которые этим занимаются, но, как и в случае с организованной преступностью, они могут быть непредставительными, и со всеми точно не поговоришь. Можно пытаться выявить косвенные следы, например плагиат. На самом деле плагиат появляется, только если человека, который хочет обмануть весь мир, притворяясь ученым, обманули люди, продавшие ему диссертацию и просто скачавшие ее из интернета. Сплагиаченные диссертации не покупают — покупают те, которые оригинально написаны и содержат новые идеи и открытия.
Мы можем оценивать масштаб по количеству украденных диссертаций, которые находит «Диссернет». Диссертаций, содержащих 60–70% плагиата, будет порядка 1–2% в массиве. Плагиат в принципе встречается очень широко, но обычно это фрагменты, когда человек ленится описывать методы, делать обзор дискуссии или описывать актуальность.
Мы с коллегами недавно закончили проект по проверке случайной выборки в несколько тысяч докторских диссертаций на предмет некорректных заимствований. Мы проверяли их автоматически. Несколько сотен работ потом проверяли вручную, чтобы убедиться, что программы работают точно. «Антиплагиат» работает достаточно хорошо.
С одной стороны, количество грубого плагиата, то есть больше 50% украденного текста, невелико — около 2%. С другой стороны, диссертаций, в которых вообще нет заимствованного содержания, немногим больше — это тоже какие-нибудь 5–10%.
Чаще всего копируют актуальность. Кажется, «Диссернет» в каких-то из интервью признавался в том, что они вообще не придают значения актуальности. Это известные фразы. Социологическая диссертация должна начинаться со слов: «В реалиях современного мира возросла значимость…» Много заимствуются обзоры, части с методами, описания экспериментов.
В естественных науках есть представление о том, что работа, выполненная под руководством доктора наук, — это в значительной степени работа самого доктора наук. Есть и такое, что докторская диссертация химика состоит из трех кандидатских диссертаций, защищенных под руководством этого химика.
— Почему оригинальность должна быть полной?
— Оригинальность — это рыночный сигнал. В социологии случается, что ты проводишь опрос и хочешь написать три разных статьи на этом материале. В каждую статью нужно вставить описание опроса: кого опросили, какая выборка, распределения. Это одно и то же описание, но трижды подать в журнал один и тот же текст нельзя — нужно переписывать. С одной стороны, это глупое занятие — пересказывать другими словами то, что однажды уже написал. С другой стороны, у человека, который знает, как делать такие исследования, это переписывание займет полчаса. У того, кто никогда не занимался исследованиями, это займет недели. Это рациональное обоснование нормы, запрещающей плагиат вообще.
«Диссернет» бы не поняли в Средние века, когда никому в голову не приходило наложить руки на свои открытия. Историки науки скажут вам, что мы не знаем, придумал ли Пифагор свою теорему, потому что пифагорейцы на протяжении столетий все, что придумывали, приписывали отцу-основателю и вовсе не пытались поставить свое имя на своем открытии, что для нас кажется совершенно невозможным поведением. Хронисты в летописях обычно не пытались их подписать. Они заимствовали чужой текст, копипастили, но передавали свой текст следующему поколению для такой же реутилизации. Такое отношение к научному знанию, не имеющему собственника, прожило до XVII века. Бойль, один из основателей современной науки, утверждал, что только анонимный ученый может быть бескорыстным искателем истины, потому что поставивший свое имя уже тщеславен и не признает ошибки. Если я пытаюсь прославиться с помощью своего открытия, я буду стараться замалчивать своих предшественников, а полная анонимность охраняет от злоупотреблений. Правда, до своей кончины Бойль успел передумать, когда обнаружил, что его анонимные открытия присваиваются другими людьми.
— Что нужно сделать, чтобы тебя перестали считать ученым?
— Самый тяжелый грех — фальсификация данных. Сложно защищать человека, который подделал результаты исследования.